Фашисты «пукали», пили свекольный самогон и пели «Катюшу» до полуночи

Свои воспоминания о детстве на оккупированной немцами территории прислал в «Блокнот Волгодонска» житель Волгоградской области Николай Бондарев. Самые ранние детские годы от провел с мамой и двумя братьями почти на линии фронта. Родной Острогожский район более полугода находился под оккупацией в прифронтовой полосе. Воспоминания Николая Бондарева публикуются в авторском варианте текста с некоторыми сокращениями.

Родился я 5 сентября 1941 года в селе Хохол-Тростянка Острогожского района Воронежской области. Был в оккупации под немцем с лета 42 года по январь 1943 года. Немцы разместились в домах, а мы зимовали в плетеном сарае. Спали на соломе рядом в овцами и козами, а соломой укрывались. А когда немцы поели весь скот, стало совсем голодно и холодно. Ночами меня согревала мама, а два брата — Александр и Дмитрий – спали в обнимку, хотя днем часто дрались между собой.

В общем, мы детства не видели. Отца взяли на войну, мать осталась одна с тремя детьми; мал мала меньше. Мать гоняли рыть окопы с утра до ночи, сначала наши, а потом немцы, затем снова наши. Прятались от бомбежек в яме, на огороде. Сначала бомбили немцы, потом, когда наступали, наши.

Питались мы щавелем, желудями, рогозом, семенами щирицы. А немцы жрали хорошо, у них было много хлеба, тушенки и чеснока. Нажрутся бывало мясо с чесноком и ходят по двору. Да какая у них была дурная привычка: поднимет обязательно ногу и очень громко испускали вонючий дух, нет бы потихоньку, как мы. Пили свой шнапс. А когда он кончался, требовали наш вонючий самогон из свеклы. Пили его, да еще как пили. Вот напьются как следует и офицер командует «Ганс, давай гармонь». Вот Ганс доставал губную гармошку и начинал играть, а немцы петь. Да все пели какие-то марши. А после очередного стакана офицер командовал: «Ганс, давай нашенскую Катюшу», и начинали дружно петь нашенскую Катюшу до самой полуночи.

Сбитый самолет Ил-2 на улице Острогожска

Мать наша, видя, что немцы уже пьяны, начинала убирать стол, пока на нем оставалось немного мяса и недогрызенные кости нашей курицы. Остатки с немецкого стола она приносила нам в сарай. Вот так мы и выживали при немцах!

Утром немцы встанут с похмелья и по углам справляют нужду. А офицер? Тот с сигаретой в зубах подойдет к сараю, где мы спим, справит нужду на стену сарая и начинает стучать носком в дверь: «Матка! Матка! Курка, яйка, млеко. Шнель, шнель». А мать недовольно ворчит: «Да какое же вам млеко? Вы же давеча корову доели, а курочек из двадцати четыре осталось». Вот мать и придумала, как спасти остальных курочек. Она не стала закрывать дверь в курятнике на ночь, решив, что путь кур лучше лисы съедят, чем эти ублюдки. Курочки рано встанут и уйдут в кусты, думала мама, а немец думал по-другому. Он достал пистолет, подул в него и начал стрелять по курицам. А потом подошел к раненой птице и пристрелил ее окончательно и, довольный собою, оскалив зубы, ушел в хату.

Недалеко от нашей хаты была стоянка танков. Там было 34 танка. Немцы взяли передышку перед броском на Воронеж. До Воронежа оставалось 135 километров, а напрямую еще ближе. Они натягивали гусеницы, меняли смазку, заправляли баки, загружали снаряды. Вокруг танков крутилось много детворы, немцы их не прогоняли. Поручали иногда передать или принести что-нибудь. Давали покурить, а Гриньке дали целую сигарету, его даже пустили в танк посидеть за рычагами.

Мать поручала меня старшему брату Дмитрию. Ему было 12-13 лет, ему тоже хотелось побыть с ребятней у танков. Вот однажды, выполнив все поручения мамы, а именно натаскав воды на коромысле и сделав 100 больших брикетов кизяков (утрамбованные бруски навоза, использовались как печное топливо – «Блокнот»), он взял меня голопопого и мы поспешили к танкам.

И тут случилась беда, она ведь с каждым может случиться. Я поносил танкиста, да как следует, от пояса до низа. Озверевший фриц выхватил пистолет, передернул затвор и хотел убить меня и брата. Спасибо случаю и тому офицеру, что стрелял в курицу, он мгновенно встал между нами и разъяренным танкистом. «Ганс» сказал ему: «Спрячь пистолет, ведь они дети. Пойдем, я дам тебе новое обмундирование и бутылку шнапса, и увел его». Толпа танкистов и ребятни долго еще смеялась над пришествием. А брату было не до смеха. Перепуганный, он отнес меня домой и больше к танкам не носил.

Оккупированный Острогожск

В войну, как только освободили от немцев в Острогожско-Россошанской операции нашу территорию, начали выращивать картофель. Урожай весь сдавали в сушилку, там картофель сушили для фронта, а нам возвращали очистки, которыми мы и питались, и были очень рады и довольны. Мать пекла щавелевые пирожки, скорее не пекла, а парила. А по дворам ходили агенты по сбору налогов и заставляли подписываться на облигации (облигации государственного займа – «Блокнот»). Мать заставили открыть сундук с тряпьем и хотели забрать кусок материи. А я вижу, что мать бессильная перед ними, плачет, схватил горячую зеленую лепешку и ударил в лицо агента. Но издеваться над нами они больше не стали. Ушли.

В 1946-1947 годах был голод. Многие дети умерли, медицины никакой. В 1947 году в посевах ржи появились отдельные белые колоски, вроде как спелые. Мы их рвали и дома вышелушивали и ели зеленые зерна. Оказались, что колосья были поражены фузариозом. Многие травились, катались по двору от вздутия живота, и тут же умирали. Эту болезнь звали по-народному соняшницей, а сейчас энтороколитом. А после по жнивью (скошенному полю – «Блокнот») пытались собирать потерянные колосья, а за это нас нещадно порол кнутом сторож-объездчик. Хлебом наелись впервые при Маленкове. Пели тогда частушку: «Товарищ Маленков, дал нам хлеба и блинков».

Фотографии с сайта ostrogozhsk.ru